Спасибо, Катя! Есть ещё несколько мыслей в связи с тем, что сейчас занимает сердца и умы многих из нас.
Про слово на букву «ш», аресты и другие вещи.
Начну с первого. Шелупонь. Слово, которое сейчас на устах у всего Архангельска. Повторять его мне неприятно на каком-то физическом уровне. Наверное, это все образование, филологический слух. Он вроде музыкального. Есть звучания, которые вы никогда не услышите в симфоническом оркестре. Разные грубые, резкие, дисгармоничные звуки. Музыканту режет слух. «Шелупонь» - это то, что режет слух филологу. Семантически, фонетически, как угодно. Это слово — не для симфонического оркестра.
Так нельзя говорить, это некрасиво, это не по-человечески. А нас так назвали. И это в нас не вмещается. Если сказать современным языком, нас «бомбит», потому что это явление — за гранью морали.
Представьте себе политика, который пятьдесят лет назад в нашей стране позволил бы себе публично высказаться о народе в таком духе. Во-первых, он лишился бы своей должности в тот же день. Во-вторых, он бы, что называется, «присел». И это в лучшем случае. Он бы стал всенародно презрен, и вполне вероятно, что до конца своих дней.
Насколько я могу судить, губернатор таким экстравагантным образом хотел возвысить себя над другими людьми. Несмь, якоже прочии человецы! Ну, что ж. Нет более верного способа унизить самого себя, чем этот!
Знаете, культурный человек может сказать подонку, что он подонок. Академик Лихачёв, например, не подавал руки мерзавцам, независимо от их чинов. Дело чести.
Но вот чего никогда не сделает культурный человек, так это не унизит того, кто младше по званию, должности, степени образования и уровню доходов. Делать так — это и есть самая настоящая низость.
Нас воспитывали на русской литературе. Русская литература ищет человека в человеке. В самом маленьком, самом неслышном, подавленном и беззвучном — и находит его, и любуется им. Есть такая чистота, которую не тронут никакие внешние обстоятельства, даже самая последняя нищета. Есть сокровище души, которое может быть под самой драной рубахой, но отогни ворот, и оно сияет.
И есть белоснежная рубашка, под которой пустота и фальшь. А то и помойка. Глубину человеческого падения русская литература тоже прекрасно знает.
И тот, кто позволяет себе высказывания в подобном презрительном духе, страшно болен душой и сердцем.
Я видела на снимках с митинга женщину в инвалидной коляске. Это меня потрясло. Сколько души, красоты и силы в таком человеке! Понимаете, туда пришли даже те, кто не может ходить! Они — здоровы и прекрасны.
А у губернатора, наверное, какая-то очень глубокая степень внутренней инвалидности.
Ещё одно странное обстоятельство в стиле королевства кривых зеркал — это убежденность власти в том, что она нас кормит. Она приносит нам свои миллиарды, а мы подбегаем, визжа, и жадно едим их, так что трещит за ушами.
Наверное, на многих из тех, кто был на митинге и работает в бюджетной сфере, будет давить начальство. Вроде как мы вас тут содержим, а вы чего себе позволяете.
Но правда заключается в том, что наши люди кормят себя сами. В нашей стране это так. Тут не Европа, не Америка, где мигранты счастливо живут на пособия. Тут люди пашут и будут пахать, очевидно, теперь уже до самой старости.
Но тому, кто волею судьбы встал, так сказать, на раздаче народного капитала, пришла на ум нелепая фантазия, что все ресурсы и богатства нашей страны, и все её деньги — лично его. И он их даёт тем, кто ведёт себя хорошо. Представьте себе, что рядовой бухгалтер решит, что он с собственного барского плеча раздаёт людям зарплаты. Абсурд? Да. Но эта ложь плотно заняла начальственные умы.
Правда же заключается в том, что люди кормят не только себя, но и губернатора Орлова. То есть, люди его, а не он людей. Логично предположить, что люди не захотят кормить Орлова после слова на букву «ш». Это совершенно естественно.
Ещё недавно мне сказали о том, что, согласно посланию апостола Павла, «всякая власть от Бога». В том смысле, что мы плохой народ, который заслужил и московскую помойку, и губернатора Орлова. И поэтому должны задуматься о себе, а не искать виноватых во власти. Да, мы всегда должны задумываться о себе. Но! Эти слова многими толкуются богословами совершенно иначе. «Всякая власть от Бога» — это не значит, что нам послан Орлов, чтобы мы вострепетали и преклонили пред ним главы. Это значит, что тот, кто дерзает брать на себя власть — над народом, городом, страной, университетом, больницей — должен понимать, перед Кем он отвечает за людей. Ты берёшь эту власть, как Божие установление, чтобы хранить тех, кто тебе вверен. Здесь и должен рождаться трепет. Это должно лишать всякой дерзости разумного человека. Но разумен, увы, не каждый.
А ещё людей арестовывают. За гражданскую позицию, за реализацию свободы слова. Это тревожный звоночек.
«Мы живём, под собою не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны»... На лекциях о Мандельштаме нам рассказывали, как писателей созвали на какое-то политически ориентированное собрание. В какой-то момент офицер в ярости стал размахивать пачкой ордеров на арест. Они были подписаны и с печатями, но без имён, а офицер кричал, что может в эту же минуту посадить любого. Вписать любое имя в ордер, и все. И Мандельштам, трепетный, пугливый Мандельштам, подбежал к нему, выхватил эти ордеры, разорвал — и убежал прочь, сам не веря тому, что сделал. Вот такие бывают поступки.
И это все, в общем, ближе, чем кажется. Мне рассказывали, что люди на митинге видели своих друзей, с которыми так весело было пить вино и играть в «активити», а потом что-то щелкнуло — и вот они стоят с камерой и дежурным лицом кирпичом, и пишут своих друзей на ведомственные планшеты.
А есть люди, которые молчат. Но бывают ситуации — и уже есть — когда ничья хата не может быть с краю. Когда землетрясение рушит весь город. Когда свалка будет отравлять нашу землю.
После Второй Мировой войны протестантский пастор Мартин Нимёллер написал слова, которые услышал весь мир. Мне хотелось бы, чтобы и мы их помнили.
«Когда нацисты хватали коммунистов, я молчал: я не был коммунистом. Когда они сажали социал-демократов, я молчал: я не был социал-демократом. Когда они хватали профсоюзных активистов, я молчал: я не был членом профсоюза. Когда они пришли за мной — уже некому было заступиться за меня».
И к этому уже нечего, нечего добавить.
